Книгу «Человек-дельфин» я выиграл в Заполярье.

На семнадцатой странице этой феерической чепухи, написанной сумасшедшим французом Жаком Майолем, была фотография японской женщины-ныряльщицы «ама». Эти девчонки ныряют в чем мать родила. У них только веревочный поясок, и пышная, черная мохнатка. У всех. И сиськи. Само собой, первое, что я сделал с книжкой Жака Майоля, дочитав ее до семнадцатой страницы – заперся с ней в туалете, и сдрочил. Аккуратно вытерся, и вышел. Сел у себя в комнате и продолжил читать.

Жак Майоль, как и все французы, был сумасшедшим кретином, восторженным, трахнутым по голове пыльным мешком.

О-ла-ла! Он верил, что люди произошли от дельфинов, любил дельфинов, плавал в американском океанариуме с дельфином, описал историю своих отношений с дельфином Клоун, и, я был в этом практически уверен, он любил эту дельфиниху. Целовался с ней тайком вечерами при свете звезд в океанариуме. И, как и все сумасшедшие, этот Майоль чертов был невероятно везучим. Он погружался без акваланга на большие расстояния, и даже пару раз побил мировой рекорд. Его предел был сто пять метров. Наверное, это секс с дельфинихой его так вдохновил.

В общем, книга мне понравилась.

Так или иначе, жизнь шла – как пишут мои коллеги в своих сраных романах… да, как и все писатели, я терпеть не могу других писателей, – и я запил. Довольно рано. Мне как раз исполнилось 16, и я поступил в университет. Дальнейшие десять лет я помню очень смутно. Наверняка, я обладал недюжинным здоровьем – ведь я успел выполнить и норматив мастера спорта, – потому что выдержал десятилетие напряженного алкогольного марафона. Если бы я не был в юности спортсменом, то не выжил бы. Это напоминало прыжок в бассейн. Сначала вас обжигает чересчур холодная вода, – вы же еще не разогрелись как следует, – потом вы видите все искаженным, в завихрениях пузырьков, запотевших очках.

Таким я все и видел десять лет.

И по прошествии их, став отцом, и потеряв жену и ребенка, я словно вынырнул на поверхность.

Чтобы увидеть, что все очень изменилось.

Что все ушли, а я остался. Кто-то умер, кого-то убили в так называемые «лихие девяностые», лихого в которых лишь столько, сколько придумали мои бездарные коллеги-журналисты – большинство моих одноклассников подались, как спортсменам полагается, в рэкет, – кто-то уехал. Еще я увидел, что даже полуразрушенная Молдавия начала 90—хх была, в сравнении с нынешней Молдавией, чем-то сугубо городским, культурным и бесконечно потерянным. Мне даже пришла в голову мысль написать книгу «Молдавия которую мы потеряли».

Но какой-то русский кретин умудрился снять фильм с таким названием задолго до меня.

Так что я даже и пробовать не стал.

Просто понял, что, пока Рим поджигали и разрушали, я, – последний римлянин, – валялся пьяный у подножия Капитолия. И проспал, и просрал, все, очнувшись уже на развалинах. Где варвары пасут коз. Что мне оставалось делать?

Я замкнулся в себе еще больше.

Бедолаги были для всех этих балканских туземцев кем-то вроде нас, русских, для народов СССР, вспомнил я лекцию писателя Проханова, который заезжал к нам в Кишинев. Лекция стоила 50 долларов, писатель Проханов все время потрясал кулаками и говорил о том, что вскоре мы станем Пятой империей. Когда я подошел к нему после лекции взять автограф – больше всего мне нравилась трилогия «Красное очко Лубянки», «Ни капли ни азиат» и «Черта оседлости: мифы, реальность и три раза в рот» – Проханов потряс кулаком у моего носа. Я быстро сунул в кулак ручку, помня, какими раздражительными бывают эти писатели. Но нет! Он продолжал трясти кулаком.

– Еще пятьдесят баксов, – сказал он, глядя на мое непонимающее лицо.

– Что, совсем тупой? – сказал он.

– Башляй и получишь автограф, – сказал я.

Я, говоря языком мэтра, «забашлял» и он нарисовал мне на каждой книге автограф. На первом томе – пентаграмму, на втором – египетский крест, на третьем – ведическую руну. Сказал:

– Что там у тебя еще, – сказал он.

– Рукопись, – сказал я стыдливо.

– Уроды как вы меня заколебали своими писульками, – сказал он.

– Я… не… как… у… – забормотал я смущенно.

Он снисходительно взял, пролистал.