"Это был странный и таинственный человек. Военный, как и генерал Пиночет, но сколь велика разница между ними! В чем? Я затрудняюсь сказать. Я вспоминаю одно собрание фабричных рабочих. Люди стояли рядами в ожидании. Кто-то произносил речь. Потом выступил Ибаньес. Он говорил недолго, он не был оратором, во всяком случае, его слушали. Говорил он на чистом испанском языке. Я наблюдал за публикой, за рабочими. Рядом со мной стояла работница, молодая женщина, вся в черном, очень красивая. Она была серьезна и сосредоточена, но, казалось, она испытывает неприязнь, даже ненависть к оратору, потому что он не обратил внимание на нее хотя бы на миг.
Закончив речь, генерал Ибаньес спустился с эстрады и, ни на кого не глядя, направился к дверям. Единственным человеком, который попрощался с ним, протянув ему руку, была эта женщина. Я видел его удивленное, посветлевшее лицо. Эта женщина будет голосовать за него!
Тогда в Чили еще не было обычаем, чтобы мужчина приветствовал какую-либо женщину поцелуем. Эта смешная и, по моему мнению, оскорбительная для женщин форма приветствия была навязана военными (Пиночетом) после государственного переворота 1973 года. Генерал Пиночет во время своих поездок по стране, от севера до юга, раздал пять тысяч километров поцелуев. Ибаньес только подавал женщинам руку, и то, как мы видели, не всем.
Кто делал за него этот жест? Его Он, его Ангел.
Мне рассказывали, что однажды он ехал на автомобиле и завернул на заправочную станцию. Человек, который ожидал его, был очень любезен, он узнал его. В момент отъезда человек, который сопровождал генерала, сказал ему, что надо было бы дать чаевые. Ибаньес ответил ему: «Это дурной обычай». Обернувшись к служащему, он сказал ему только: «Спасибо, омбре!». Тот остался стоять с улыбкой бесконечной благодарности, счастливый тем, что получил нечто более важное, чем деньги.
Это вселило в меня уверенность в том, что такой человек не может проиграть."

"В Южной Америке в чести одинокий, личный труд. Однако этот труд и эти усилия дают наилучшую возможность компенсации для нашего континента: немногие люди могут жить здесь глубокой, одинокой жизнью, почти мистической и религиозной, — это наилучшая форма выживания перед лицом враждебного мира.
Мы считаем, что этой вершины духовной жизни человека на земле, в силу странного парадокса, в настоящее время гораздо труднее достичь в Европе, потому что там интроверсию затрудняют внешние соблазны и гуманизированная окружающая среда. В Европе внешние соблазны, а в Южной Америке, наоборот, внешний мир нам враждебен. В Европе уже объективирован в вещах дух предыдущих поколений. Человек, который выработал искусство жить внешней жизнью, укротил окружающую среду, может вести жизнь с опорой на внешний мир, который в прошлом был приведен в соответствие с духом, он уже не видит ценности в возврате вовнутрь, к смерти ради возрождения и создания нового мира. В этом заключена опасность, потому что нет ничего более трудного, чем усилия, которые надо приложить для того, чтобы мы встретились с самими собой в глубине своего одиночества.
В мире уже нет таких людей, которые существовали в великие отдаленные времена. В Европе есть ее истоки, ее дворцы и руины, в Южной Америке — грандиозная и одинокая природа. Возможно, у нас легче вновь появиться утраченному, чем в Европе.
Человек рождается и растет сам по себе, с беззащитным сердцем.
И, быть может, спасение мира заключается не в новой теории, не в новой религиозной или экономической концепции, а в появлении нового человека.
Несомненно, сегодня необходимы силы и натиск конкистадоров для того, чтобы жить в Южной Америке».

"В Европе человеческий дух пронизывает пейзаж, он говорит своими словами и гуманизирует все; нет места, нет ни одной щели, куда не проникал бы дух и не пел бы свой человеческий гимн. В каждом городе, в каждом соборе или в развалинах проявляется история человека, не его растительной жизни, а его действий, усилий, его драмы. Когда смотришь на камень, обнаруживаешь на нем след истории и отражение души. Старые соборы, древнейшие руины также сохраняются духом, который не умирает и делает их видимыми и осязаемыми. Это имеет значение и для европейцев, которые иногда хотели бы отдохнуть, но не могут, потому что их высшие творения препятствуют этому, накладывают на них большую ответственность. Человек иногда движется, чувствуя себя уже уставшим, по этому музею духа, который называются Европой, посреди дворцов и руин, словно желая вернуться в безразличное лоно начала. В этом противоположность, величие и конечная вершина духа, который говорит свои слова, но не обновляется.
В Европе даже камни говорят человеческим языком, вершины ее гор не высокомерны и не жестоки. Они приручены, одеты тихими лесами, их снега похожи на фату невесты перед венчанием. Скала, которую встречаешь на тропе, говорит не своим изначальным языком, а языком людей, которые веками смотрели на этот камень. Все уже гуманизировано. Вещи влекут к себе с энергией и радостью духа, то есть повсюду ощущается искусство."