— Хорошо! Вы говорите о воле. Но разве нация не может собственной дурной волей разрушить свою сокровенную сущность, свою национальность? Разве не может пустить её по ветру? Да, я несколько ошибся относительно того, что определяет поступки человека. Несомненно, воля превыше всего. Несомненно. Но во всём остальном… А вы что скажете, Николай? Где обретается наша национальность: в крови — или в духе?

— Я полагаю… полагаю… — Маринеску сделал над собой титаническое усилие. — Полагаю, что одновременно и в крови, и в духе. Если мы обратимся к понятию das Volksgeist, то…

— Ваши воспитанники все как на подбор, — улыбнулся Градинару, закуривая сигарету. В этот момент Маринеску его узнал: он преподавал на кафедре теологии, в другом здании. Но самое страшное: он точно помнил, что этот Градинару умер в 1941 году. Конечно, и Кристудор вряд ли дожил до ста лет. Но про его судьбу Маринеску ничего не знал, а вот Градинару провожали в последний путь со всеми почестями. Теперь же покойный теолог в упор смотрел на него сквозь белёсый дым, и под этим взглядом Маринеску подирал по коже мороз.

— Я мечтал посвятить жизнь истории, как вы… Но после войны мир перевернулся… Всё полетело к чертям…

— Однако вы, как историк, должны понимать, что война — мать и устроительница мира сего…