Если бы немецкий народ имел одного абсолютного монарха, который бы железной рукой подавил все местные власти, возможно, из немецкого народа возникла бы единая немецкая нация. Однако это условное предложение основано на пустом предположении, поскольку по причинам, которые будут рассмотрены позже, такое развитие событий было немыслимо для германства. Дух немецкого народа и действенная в нем идея универсальной Империи противоречили возможности процесса национального слияния, который произошел на французской земле. Галло-римляне, потомки покоренных и растворенных римлянами народов, ставших жертвой индивидуалистического разложения Античности, не имели племенной концепции народа. Диалекты, возникшие из вульгарной латыни, отличаются от племеных языков средне- и восточноевропейских народов. Уже Фихте указывал на то, что у германцев и славян язык сохраняет свою целостность, являясь носителем народной идеи. Эта племенная концепция позволила и облегчила огромный процесс слияния, который французская монархия, так сказать, инициировала как государственную политику со своими подданными и приведшая к созданию того, что называют французской нацией. Нация в западном понимании – это сформированная государством масса, а не органическое целое народа, связанное судьбой и кровью. Этот романский термин «нация», внутренне беднее германской концепции народа, чужд немецкому мышлению изначально.

Следовательно, необходимо понимать, что идея Империи охватывает почти мифическую концепцию высшего единства, которая выходит далеко за пределы механистического государственного мышления западного индивидуализма. Мы не являемся индивидуалистической нацией, группирующейся вокруг властного центра, как Франция вокруг Парижа или новое итальянское государство вокруг Рима. У нас нет того пылкого верования в двигательный центр нашего народа, как у итальянцев и французов. Где тот город, который так ярко жил бы в сердце каждого немца, чтобы он охотно принимал от него общее основополагающее правило? У нас нет ни Парижа, ни Рима. У нас нет даже «провинции», разве что недавняя заносчивость столичного города может попытаться принизить до ее уровня всю немецкую территорию.

В таких условиях остается лишь возвращение к идее органической Империи, стоящей выше федералистской. Тот, кто выступает за нее не обязан беспокоиться о юридических фактах и задаваться тревожным вопросом о возможности договорных конструкций. Для него допустимо представление о том, что остающаяся сегодня собственная сила земель должна быть учтена соответствующим образом, и он может даже смело утверждать, что благодаря этому можно оживить и их органическую жизнь. История предоставляет множество примеров этого. Достаточно вспомнить каталонское, бретонское или фламандское движения, которые долгое время считались окончательно угасшими, но сегодня вновь поднимают голову. Еще нагляднее пример пробуждения славянских этносов. Мы стали свидетелями появления чешского народного самосознания и словенского литературного языка. Мы видим, как благодаря сознательной поддержке в некогда централизованной России пробуждаются новые народы. Задача политика, мыслящего исторически, – повсюду ощущать органические силы и использовать их для политического созидания.