И стоишь такой — в отцовском морском бушлате, строительных западноберлинских ботинках, а в кармане денег только на пачку дешёвых сигарет, смотришь на эти обложки, эти двери — будто ведущие вдаль, всё дальше и дальше от московской серой улицы, откуда откочевали дворники, и жёлтые листья летят вдоль бордюров, которые не будут менять ещё эпоху.

Эти люди хотели не власти, нет, власть была где-то сбоку припёку, идеи вели в иные пространства: Таити Гогена с имперскими гвардейцами в облегчённой чёрной форме, к айсбергам-каравеллам, которые ввинчиваются в Мальстрём в пути к надзвёздным мирам, с серебристыми странниками-дирижаблями, скитающимися над Гималаями в поисках сокрытого Государя; тут же — заметённый снегом поздний СССР, и ребёнок в промокших варежках тащит санки сквозь сырой, пахнущий мандаринами предновогодний снегопад.

Нам был явлен Государь. Николай Второй стал центром притяжения, точкой сбора, и его иконы были первыми ликами сопротивления, его флаги воспротивились студёным ураганам, разворачиваясь против них, в другую сторону — в юношеских руках. Имя Государя было паролем, связью верных. Не было торжества и блеска, победы и гордости — только страсти государевой Голгофы, только лики Государя, Цесаревича и Семьи, качающиеся ёлки, смыкающиеся за следами святого Серафима на синем утреннем снегу.