Как только началась качка, мы с Магистром отыскали койки и пролежали на них сорок часов с прижатыми к телу коленями подобно эмбрионам. Магистр очень верно сравнил при этом кривые, которые мы при этом описывали, с движениями, совершаемыми вермишелью в варящемся бульоне. Я нахожу, что такие часы, точно также как и ночи во время лихорадки, проводишь не без пользы. Ткань мыслей, прядущаяся в это время, обладает значимостью, также и вещи принимают другую окраску. Благодаря морской болезни в какой-то мере экспериментальным образом оказываешься в состоянии страдания – я понимаю под этим размягчение, которое в меньшей степени связано с болью, нежели чем с сильным параличом воли. Тогда проводишь время отлеживаясь, как последний заяц. Лежишь в бесцветном бытии.

Формы напоминают играющую со все более отчётливым повторением мелодию, и все же с упорядочиванием видимого нарастает ощущение необычности. Можно себе представить, что с удалением холод и регулярность образований возрастают от кристаллической первичной породы до чистых кристаллов ледников и ледяных гор и оттуда к шарообразным формам мира звёзд.

Как Ты уже догадался, Магистр снова сидит за своими цитатами и выписками. В этой работе он напоминает пчелу-каменщицу[1], которая собирает вместе камешек за камешком со всех горных троп духа. Затем полновесный запас просеивает и с добавлением драгоценных секреций из этого создаётся шедевр. Я, со своей стороны, поддерживаю его в этом.